АНТОНИО

КАССАНО

 

 

в соавторстве с ПЬЕРЛУИДЖИ ПАРДО

 

 

Говорю все

А когда жарко, играю в тени

 

 

 

 

"На сегодняшний день я прожил 17 лет нищим и 9 – миллионером. Мне осталось 8, прежде чем начать сравнивать."

 

 

 

 

Антонио Кассано

 

Перевод Дарьи Строгановой

(stromanista, aka mesex)

 

 

Предисловие

(Пьерлуиджи Пардо)

 

Если бы все были такими как он, мир превратился бы в бардак. Шум, смятение, анархия. Но было бы очень весело. Короче, бардак.

Не бойтесь, этого не случится. Таких как Кассано мало рождается.

Вечный Питер Пэн, совершенно чуждый идеи взросления, из принципа отвергающий любые компромиссы, всегда готовый бросить тебе в лицо майку с криком: «Играй сам!», как только ему что-то не нравится.

 

Антонио Кассано пьет жизнь большими глотками. Он пьет до дна, рискуя захмелеть. Парадокс для трезвенника, который ненавидит любые наркотики и чрезмерности. Он делит мир на черное и белое, симпатии и антипатии, на людей, которым можно доверять – таких мало – и на остальных, потенциально опасных. Его мир наполнен сильными, терпкими ароматами. К двадцати шести годам он познал и серость бедноты Бари, и ослепительную позолоту мира знаменитостей.

 

В первый раз мне довелось пообщаться с ним, когда ему, уже богатому и известному, захотелось выказать молодому телерепортеру свою симпатию. Он сделал это по-своему – сильно похлопал меня по спине посреди аэропорта. Потом он улыбнулся и исчез. Дриблинг в чистом виде, который так нравится многим. Логично для человека, который умеет так быстро бегать и соображать. Никакого уважения к этикету, никакого снобизма. Весь его класс вы видите только на поле.

 

Антонио Кассано обожает широкие жесты, он ест сырую рыбу руками, если ему что-то нравится, он просто берет, так как противиться желанию нет никакого смысла.

 

Он изворачивается, как угорь. Он пожирает жизнь, не давая себя заклеймить, завораживает своим непостоянством. Он не признает апострофы, считая их никчемными, как и все остальное относящееся к форме и стилю, далекое от настоящего. Поэтому порой слово “abbraccio”  (объятие - прим. переводчика) превращается у него в “un’abbraccio” (неправильная грамматическая форма. Верно: unabbraccio, прим.переводчика), несмотря на все усилия учительницы, которая запала ему в сердце.

Однако то, что он ставит апострофы где придется, вовсе не свидетельствует о его невежестве. Он хорошо знает жизнь, пусть лишь только со своей стороны, со стороны своего громадного таланта игры в мяч, с его неуемной тягой к сценическим эффектам, с его остротами, с его заразительным смехом.

Описание его жизни, столь юной, но уже полной головокружительных взлетов и падений, заставило меня оглянуться на собственную жизнь и жизнь других людей. И главное – понять, что любая «кассаната» (закидон/выходка в стиле, свойственном исключительно Кассано - прим. переводчика), в небольших дозах и после еды, может принести только благо. Это чистый инстинкт, который напоминает: если тебе что-то нравится, бери, и точка.

Вырастет когда-нибудь Питер Пэн (прозвище, которое дал Антонио Карло Дзампа - прим.переводчика) или так и будет бегать от времени, этого нам знать не дано. Но у него определенно хватит таланта состариться, не повзрослев, как в одной старой песне, которую он не включил в свой плей-лист и которую вряд ли знает.

Но я представляю его себе таким – через десять лет, а может через сто – с хитрой ухмылкой, готовым в любой момент взорваться. С одной стороны, его лицо говорит: «Я люблю тебя», а с другой, он срывает с себя майку, кидая ее тренеру в лицо, и вопит: «Теперь сам играй!»

 

 

Vvattin' da ddoj' (Via da qui)

(Прочь отсюда)

 

 

Я открыл дверь дома. Там была толпа. Человек сто. У меня вырвался вопль. И улыбка. "Еще вчера никто со мной не здоровался!" – крикнул я. – "А сегодня вы здесь, вы пришли сюда! На колени, сейчас же!"

     Был час ночи, и моя жизнь только что изменилась. На табло стадиона все еще светился результат: Бари 2-1 Интер. Я стоял в пробке. В жуткой пробке. Я целых полтора часа добирался до дома, в Бари Веккиа, на машине с Беппе Боццо, моим агентом. Я говорил ему, что нужно спешить, что я хочу пересмотреть гол, но ничего не поделаешь. Чем дальше мы продвигались, тем плотнее становилось движение, превратившись в сущий ад на Корсо – эта улица в Бари отделяет богатых от бедных, всего-то 10 метров. С улицы Сан Бартоломео мы попытались свернуть на мою улочку, но проехать было невозможно. Там собрался весь город. Ради меня.

     В мою честь взрывали петарды, стреляли из пистолетов. В воздух. Слава Богу, не в меня. Там собралось все население Бари Веккиа. Это было похоже на паломничество к Святыне. И как это ни невероятно, Святыней был я. Люди несли все: хлеб, пасту, масло, пряники, шампанское и куличи. Оставалось всего несколько дней до Рождества, и я, естественно, проводил праздники дома, ведь у меня не было ни лиры. Еще накануне мне нечего было есть, а от всех тех подарков можно было сразу растолстеть.

     Я всех прогнал, закрыл дверь дома и остался со своими друзьями. Их было немного. Я не хотел видеть посторонних на своем празднике. Это стало моей первой «кассанатой». Возможно, надо было прикрыть глаза, принять подарки, прислушаться к матери, которая просила оставить гостей. Но я не такой. Я говорю то, что думаю, в лицо, даже рискуя оказаться неправым. Всегда.

     Я ничего не помню о той ночи. Черная дыра до того момента, когда я обнял маму, произносившую тост (апельсиновый сок, никакого алкоголя). Последнее, что я запомнил – это восьмидесятая минута матча, навес Перротты (больше ему в карьере такие не удавались, я до сих пор над ним подсмеиваюсь), проход в пятьдесят метров, подработка пяткой, я обхожу на скорости Блана, справа надвигается Пануччи, я пробрасываю мяч между ними, и они остаются не у дел, я забиваю гол и вижу курву прямо перед собой, я слышу рев. Я родился. С того дня все изменилось. В каком-то смысле, у меня два Дня рождения, 12 июля 1982, когда мама Джованна произвела на свет этого полусумасшедшего, и 18 декабря 1999, когда его заметил весь мир.

 

     Я пересмотрел этот момент по телевизору тысячу раз и теперь кое-что припоминаю. Благодаря телевидению, я открыл для себя детали, которые совершенно вылетели у меня из головы. Например, то, что я получил предупреждение. Первая желтая в моей карьере – мелочь, по сути. Но жалко, мне хотелось бы знать все, лучше запомнить вечер, который изменил всю мою жизнь. А в памяти пустота, если не считать просьбы, обращенной к Матаррезе в раздевалке: «Президé, я получаю два миллиона шестьсот тысяч лир в месяц – минимальный контракт. Дайте мне прибавку, а то я совсем на мели…»

     Он мне ответил: «Не беспокойся».

     Естественно, я ничего не получил.

     Но тот вечер изменил все. Я стал богатым, даже без денег Матаррезе. Неожиданно я прославился и даже стал красавчиком, если судить по женщинам, которые с того момента стали смотреть на меня по-другому. Почти Брэд Питт, и все благодаря одному удару пяткой. Футбол воистину творит чудеса.

     Я часто вспоминаю ту субботу в конце декабря 1999, тот холод, то, как изменилась моя жизнь. Я думаю о том, что было бы, если бы тот день так и не наступил, если бы Блан и Пануччи были порасторопней, если бы Перротта отдал неверную передачу, или же – глупость какая – я бы сам промахнулся. Может быть, я бы все равно стал великим игроком, ведь в Бари меня и до этого долгие годы считали феноменом, однако тот матч все ускорил. С тех пор моя жизнь пошла вразбег. Так распорядилась судьба. И это к лучшему.

     Единственное, о чем я иногда жалею – это отказ от нормальной жизни. Фотографы, которые отравляют существование; журналисты, которые придумывают за тебя объяснения… Но это детали, небольшие побочные явления прекрасной жизни.

     Опять же, если бы тот матч Бари-Интер не состоялся, если бы ничего этого не случилось, у меня была одна альтернатива – стать малолетним преступником. К этому была масса предпосылок. Для бездельника, не желающего работать, а я – поверьте – вовсе этого не желал, воровство и грабеж – едва ли не единственный выход. О работе я даже не думал. Более того, я быстро бегал. Очень быстро. Я только и умел, что бегать и вести мяч. Больше ничего. Я и сегодня ничего, кроме этого, не умею.

     Я стал бы вором или грабителем. Короче, преступником. Многих из тех, кого я знал, завербовали в кланы. И это было логично, нормально, неизбежно. Та игра и мой талант увели меня с улицы, где меня подстерегали опасность и насилие, они спасли меня от дерьмовой жизни. Мой гений и удача – вот что помогло мне избежать страшной участи.

     Я уверен в одном – я никогда бы не сломал себе жизнь наркотиками. Они вызывают у меня отвращение. Любые. Я не курю и не пью. Максимум, что я могу себе позволить – это глоток белого вина, разбавленного водой. Я знаю, что это не соответствует образу бунтаря от итальянского футбола, но это так. Надеюсь, я вас не слишком разочаровал.

     В Бари Веккиа меня звали «Cavallo Bianco" ("белый конь", прим.переводчика), потому что у меня было вытянутое лицо и бегал я быстро. Я часами носился между прилавками рынка и площадью Феррарезе.

    

Все хотели заполучить меня в свою команду, а на ту, за которую я играл, ставили по десять, пятнадцать или двадцать тысяч лир. Но я не лох и не дурак. Я говорил им, что, если они хотят поставить на мою команду, мало подойти ко мне, протянуть руку и сказать «молодец». Я хотел быть в доле и требовал с них свой процент. Мне было восемь лет, но я уже был Главарем. Все хотели играть со мной в одной команде. Меня часто ставили против ребят постарше, на два – три года, но результат не менялся. Напротив, именно старшие стали регулярно приглашать меня в Кастелло Звево (Castello Svevo).

Мы играли в овраге, пока не садилось солнце. Счет переносился с одного дня на другой. Игры никогда не кончались. Случались результаты типа 1026 на 947. Победа, конечно, имела значение, но большее значение придавалось классу, и я был самым сильным. Я часами чеканил мяч на глазах у прохожих, которые ошеломленно наблюдали за мной. Даже сегодня, когда я возвращаюсь в Бари и гуляю по улицам, мне встречаются люди, которые помнят это зрелище.

«Он подбил мяч тысячу раз! – Нет, тысячу триста! – Да что вы несете, тысячу пятьсот!» - примерно такого содержания идут разговоры. Короче, если мяч и падал, то только потому, что мне надоедало его чеканить, в этом вы можете быть уверены. Я не так уж много помню о том периоде своей жизни, но некоторые детали запали мне в память. Например, то, что поле для меня никогда не было зеленым.

Первый матч на траве я провел в тринадцать лет, в товарищеской встрече против первой команды Бари. До того дня футбол ассоциировался у меня только с камнем и землей, ни о каких майках, разумеется, не было и речи. Я всегда играл с голым торсом. На той площади я забил тысячу голов, больше чем Ромарио за всю свою карьеру. Проблема была в другом: игры часто прерывались блюстителями порядка – полицией. Казалось, они имели на нас зуб. Впрочем, и мы на них тоже. Мы швырялись в них яйцами, апельсинами и помидорами с лотков. Я знаю, что это не вполне прилично, но это правда. Так мы заставляли себя уважать.

Частенько кончалось стрельбой, машинами полиции с включенными сиренами, скорой помощью. Мы веселились, когда мы слышали выстрелы, как дети с наступлением Рожедства, но сейчас, думая об этом, я понимаю, как рисковал. Но это была Бари Веккиа, мой город. Единственное место, где я мог родиться. Поэтому я никогда не продам дом на улице Сан Бартоломео. Более того, мне хотелось бы когда-нибудь вернуться туда навсегда. Это мои корни, мой дом.

Родись я богатым, я мог бы стать болваном и лишиться многого. «Портофино», например. Наш пляж, мерзость возведенная в абсолют, не имеет ничего общего с настоящим Портофино, рядом с которым я живу сейчас - это одно из красивейших мест в Италии, высочайшего класса, эксклюзив. А там эксклюзивной была только грязь. Но мы ходили туда и купались, голыми, друзья, и только мальчишки.

Я был очень беден в те годы, я до сих пор в долгу перед жизнью. На сегодняшний день я прожил семнадцать лет нищим и девять миллионером. Мне осталось восемь, прежде чем начать сравнивать.

Как бы там ни было, я не отрекаюсь ни от чего, что было в моей прошлой жизни. Мне не нравятся люди «сделанные», которым нечего защищать, кроме своего благосостояния, вилл, бассейнов. Я вообще не люблю защищаться. Я нападающий.

Мне нравятся слабые, незащищенные, те, кто пробует разрушать. Мне нравился один парнишка, которого звали Никола, а кличка была “Tovalieri”. Он страдал полиомиелитом и был моим другом. Мы устроили турнир между кварталами города. В нем участвовали и церковные приходы, и районы города. Я, разумеется, играл за Старый Город (Citta Vecchia), Сан Никола, и он был со мной в одной команде. Я велел ему держаться поближе к воротам. Я обходил всех, отдавал ему мяч, а он забивал гол. Как-то раз он таких десяток вколотил. Он был заядлым болельщиком Бари, и мне он очень нравился – хороший парень. Я до сих пор его люблю. Если я когда и смеялся над соперниками, издевался, потому что они пропустили гол от полиомиелитика, мне очень жаль. Я делал это только ради шутки, из желания унизить их, от адреналина, который переполнял меня на поле. То была физическая потребность.

Я был беден, да, но позвольте сразу уточнить: я никогда в жизни не работал. В том числе и потому, что ничего не умею делать, именно.

Со временем родились городские легенды. Все – ложь. Например, я никогда не работал официантом.

 

 

 

Antonio Cassano, giovanissimo, ai fornelli nel ristorante di Bari dove faceva il cameriere: la foto è dell'anno prima del trasferimento a Roma

(Юный Антонио Кассано в ресторане, где он работал официантом. Фото сделано за год до переезда в Рим)

 

Правда, я заходил к Мимо, который держал пиццерию, но только потому, что он был мне другом, старшим братом. Он смеялся над моей машиной, он приглашал меня на ужин, памятуя о том, что у меня нет денег. А у него деньжата водились. Иногда мы ходили к Паоло, на улицу Куинтино Села, а там ели панцеротту (закрытая пицца в форме полумесяца, прим. переводчика) с ветчиной и томатами – восхитительно! – или же с мясом (я даже прилагаю рецепт. попробуйте приготовить, если получится).

Но и там я особо не работал, только ел бесплатно, с друзьями, проснувшись в час дня, что и до сих пор, слава Богу, продолжаю делать с определенной частотой и вкусом. Я там числился, ел бесплатно и действовал посетителям на нервы.

     Из Онофрио мы переместились в Торта Сорризо – лучше и представить себе нельзя. Впрочем, Бари Веккиа осталась для меня центром вселенной. Даже когда Матаррезе снял нам с мамой дом в элегантном жилом квартале, я там почти не появлялся. Разве что поспать и умыться. Для меня тот дом был все равно что заграница, далекая от людей, которых я ценил по-настоящему.

     Среди моих друзей был Ремù. Больше чем друг – брат. Его убили в восемнадцать лет, в День Святой Марии, 10 сентября 1998. Мне его не хватает. Он жил в моем доме, и вдруг, в какой-то день, я не нашел его рядом. И не его одного.

     Микеле Фацио, который доставлял пиццу на дом, погиб от шальной пули. Я знаю, что он был моим поклонником, но сколько бы мы ни встречались, у него не хватало мужества попросить у меня автограф. Он умер в 16 лет, когда я был уже в Риме. По прошествии времени я отдаю себе отчет в том, что этот автограф был нужен не столько ему, сколько мне. И мне так хочется ему его дать. Пусть он не был мне другом, которого видишь каждый день, он любил меня, а его конец – полный абсурд.

     Да, я никогда не работал, но зато в школе я был круглым отличником. Я получил зачет по двум из трех предметов – экстраординарный результат, достигнутый невероятными усилиями. Особенно по физкультуре сложно было получить плохую оценку. Но мне и это удалось, изменив правила игры.

     Всех заставляли играть в волейбол – новейшая мода. Мне же больше нравилось лавировать мячом.

     А еще мне нравился звук разбитого стекла, которое осыпалось под моим ударом. Особенно когда товарищи по команде на меня ставили. Десять тысяч лир и – стекло вдребезги! Я был нищ, но у меня была цель, и я редко промахивался.

     Мне нравился звук разбитых стекол, даже если я не мог за них расплатиться. Меня сажали под домашний арест. Я оставался дома и был счастлив. Я спал. До часу дня. А потом выходил на улицу играть в футбол.

     Меня выгоняли шесть раз, от начальной до средней школы. Вторые экзамены средней я сдавал в шестнадцать лет, третьи – год спустя, и сдал. Но не тешьте себя иллюзиями, я не стал ни с того ни с сего образцовым студентом, просто эти экзамены мне в вечерней школе практически подарили.

     Единственная наука, которую я мог освоить – это математика. Да и то только для того, чтобы в счетах не запутаться. После Пиччинни была Новели, престарелая синьора, которая меня очень любила. А потом: после Кардуччи до Сарчина. Она была моей любимицей. Она была красива, лет тридцати пяти, много – сорока. Ростом не меньше метра восьмидесяти, с длинными ногами, юбка всегда выше колена…

     Попробовать себя уже хотелось, но что я ей скажу? Проклятье! Мне было всего двенадцать лет. «Я еще не дорос, чтобы любить тебя, я еще не дорос…» - прям как в той старой песне. Должен признаться, что иногда я шел в ванную и думал о ней больше, чем следовало. Надеюсь, вы меня поняли?

     Остальные профессорессы больше напоминали уличные сортиры. Мне нравилась только она. Я и выпендривался только ради того, чтобы быть поближе к кафедре, рядом с ней. Я уже успокоился. Мне там было приятно. Помимо прекрасной улыбки моей любимой учительницы, меня радовал звонок с урока, когда можно было вернуться на площадь, к игре.

 

 

U Ferrarr’

 

Первая машина – как первая любовь, она не забывается....

Глава 2 - продолжение здесь